МОРДА красная — как кусок парной говядины. Гладкая, пухлая, щеки треснут. Весь крепко сбитый, упитанный, коренастый. Жрет, получая наслаждение, — громко, с присвистом, создавая особую чавкающую сонату, чтоб все слышали и завидовали. Волосы почти белые. Глаза заплывшие, поросячьи. Сидит напротив меня за столом. Ест и говорит, говорит и ест — и без перерыва, без отдыха. Хвосты оранжевой корейской морковки свисают изо рта, размазывая соус по подбородку.

— Ну че, раскрутились. Были с корешем одним в кабаке, кабак такой хороший, знаешь, блин, с неоном… Ну кореш мне говорит, в моторах, блин, хаваешь, надо груз довезти, товар в смысле, за одну поездку штуки две баксов зашибешь. Мы раньше с ребятами зелень заламывали, круто было ваще, но там телка попалась одна, ваще, коза драная попалась, двух корешей выдала, а те, козлы, штук пять баксов в ментовке выбросили, шоб отвязаться. Да кореш мне базарит, мол, раскрутимся, товар пойдет, оптовиками будем со временем, потихоньку, своими силами, и все будет, ну я поехал, так я за одну поездку теперь штук по 5–7 баксов гребу. Мы тут из Эмиратов рюкзаки возили, так на таможне столько заломили, шо ваще обалдеть можно, так мы грузами махнулись, там кореш ехал, мы груз записали, и вот, пять штук наварил…

Главное — наварить побольше баксов. У меня кореш с женой раскрутились — три лотка на толчке держат и два батискафа в центре, так знаешь, как они начинали? Возили в Москву мед, сало, орехи, оттуда — сигареты, шампуни. Потом в Турцию стали ездить, так раскрутились, шо ваще… Они столько баксов гребут — круто, ваще… Ваще круто, когда в день до штуки баксов наварить можно…

«Где тебя черти носят, на какой земле… Пес этот, напротив сидящий, этот новоявленный толчковый люмпен смотрит на меня поросячьими глазами, и в глубине желудка — там совершается у него мыслительный процесс — полагает, что сможет тебя заменить. Видел бы этот паршивый толчковый челнок… Где тебя носят черти? За окном — пурга. Метет сутки. Холод загоняет людей по норам. Ночью в городе стреляют. Я просыпаюсь, беззвучно зову тебя. Город вымирает в пять часов, жизнь теплится только на бурных, бешеных автобусных остановках. Я пробираюсь проулками из дома в дом темными вечерами, чтобы не быть одной. Бьется пурга за окном, я жду, когда скрипнет дверь, ты войдешь в комнату, заиндевевший от мороза, я почувствую холодные, замерзшие губы на своих губах. Почитай мне стихи, сравни меня с Незнакомкой из Блока. Расскажи, какой бывает музыка луны. Каждое слово, буква — мелодия. Музыка твоего имени звучит во мне. Я пою ее тайком по ночам и днем в автобусах и трамваях, на работе и дома… Почитай мне стихи — я хочу знать, что еще динозавры остались. Звезды — застывшие аккорды. Фадо — напев тоски…»

Крутой ты, Морковкин! Сильный, здоровый. Варишься в этом соку без малого год, но круче тебя нет никого, ты — большой круглый живот, к которому прикреплены челюсть (чтоб жевать), две руки, две ноги. В твоих карманах — перетянутые резинкой пачки баксов. Два поросячьих зрачка (прикрепленные к челюсти) смотрят на меня, как на тарелку с едой, и в разгаре пищеварительного процесса ты думаешь своими желудочными кислотами, сможешь ли меня переварить.

— Ну а потом в Стамбуле на один день базар закрыли, так мы пошли в кабак культурно отдохнуть, все-таки заграница. А бабы у них уродливые, в Турции, не то шо наши телки. Наши телки, кстати, туда на заработки ездят, они там хорошо наваривают, баксов по 100–150 с клиента, круто, ваще… А еще кореш рассказывал, шо там пытались баксы наваривать в том… как его… ну такой город… в Подмосковье, так там такая крутая история вышла, замели, короче, ваще…

Сложно, бедный Морковкин. Вижу, как вяло, безвольно виснут уши — сложно не употребить тех слов, без которых речь твоя смешна и не понятна тебе самому. Ты пытаешься быть в рамках приличия, держаться в руках, сегодня, Морковкин, ты джентльмен, здесь день рождения общих знакомых, все по высшему кайфу.

— А там, за домом, ну, там, где живу, там такой кабак открылся…

— Ты все время по кабакам ходишь?

— Да нет, конечно, — лицо от смущения становится багровым, — просто так хочется, шоб красиво, культурно отдохнуть… А ваще я люблю дома сидеть, там, по хозяйству шо, и шоб баба хорошая была, добрая… Я хорошо навариваю бабки, ей работать совсем не надо, я даже не позволю, шоб работала, зачем. Женщина должна дома сидеть, по хозяйству, детей, там, воспитывать, а работать — не женское дело. Шоб вкусно готовила, там, хорошо… Шоб добрая была, хорошая, детей любила. Я сам добрый, детей люблю…

Уши обвисают по щекам, совсем жалко. Запутался, бедный Морковкин. Прийти на помощь?

— И что ты делаешь, когда приходишь с работы?

— Ну как, главное — покушать, а потом — в каб… Нет, ну покушаешь, а потом — спать. Еще телик можно посмотреть, если там шо интересное, ну фильм какой… А еще я недавно книжку читал…

— Какую книжку?

— Ну… книжку… Ну там так занятно написано было… Не помню названия… Ну здорово так было, круто. А ваще книжки — не важно, главное — шоб было шо кушать, ну там шоб дом был полный, дети шоб, наварить баксы и квартиру купить… У меня есть квартира, но я поближе хочу, в центре города. Вот еще товар привезем, потом раскрутим, наварим побольше, и все в кайф будет. Надо только так делать, шоб бабки наварить… Ну шоб баксов побольше…

«Это на открытке — бьется прибой. На открытке — пальмы и жизнь. Не здесь. За окном — пурга, сутки воет злобный голодный зверь. Холод загоняет по норам. Только меня несет куда-то. Из дома в дом. Сколько можно таскаться по свету… Ты — желтый листок, закружило тебя, понесло по асфальту… Замело снегом у чужого порога.

Расскажи мне про фадо. Это городской португальский романс. Это чарующие звуки гитары, и вся твоя жизнь переворачивается вместе с ними, воскрешая душу, будто не было ни метели, ни зла, ни пурги, воющих за окном. Удивительна сущность подсознания. Женский голос в тропической душной ночи, и цвет, музыка, слова — будто все это кому-то еще нужно. Будто все это жило на земле столько лет и будет жить еще. Не занесет снегом. Не убьет холодом.

Ты приходишь — ночью, несуществующий здесь, аморфный, невидимый, садишься у моего изголовья. От тепла, от того, что я снова рядом с тобой, просыпаюсь. Боюсь включить свет — боюсь, что ты уйдешь. Но ведь все произошло, нет смысла бояться. На рассвете руки протягиваю к тебе — к чертовой матери, хватит! Что ищешь ты на земле, что ты можешь найти? Мне нужны твои слова и глаза, нужна музыка твоего голоса. Расскажи, как поют фадо на берегу океана, — и я пойму, вот увидишь. Я пойму, что были и будут стихи (так же, как был и есть океан), песни под гитару и просто звуки чарующей тропической ночи, голыми руками хватающие за душу. Был, есть ты и будешь. Я пойму все о тебе. Я уже почти все понимаю. Например то, что и Морковкин (я и Морковкин) — не сочетаемы на земле».

— Так, ты шо, слушаешь эту музыку? Но она уже немодная, некрутая! Надо слушать, шоб модно, круто…

— Меня интересует музыка, а не твоя чушь!

— Шо?

— Включи пылесос — он больше подходит!

— Ты шо, а?

Треск отбрасываемого стула, звон тарелок — морковка свисает с малиновых ушей. Завтра, обливаясь удушливым хохотом, подруга станет меня ругать: «Ты идиотка, у него ж денег полно! Зачем ты одела ему на голову миску с морковкой? Что он такого сделал?»

«Ночь, пурга. Жмусь к стенам домов. Шарахаюсь от пустых подворотен. Сколько можно носиться по свету… Брайтон, Нью-Йорк… Далеко и близко. Близко — в моем сердце. Далеко — в веках».