Песнь о дуривестнике

Страстно каркает ворона: «Бойтесь будущего года!
Нету большего урона, чем внезапная свобода!
Вся тусовка ваша – рыльца из московского гламура.
Вон спешит Божена Рынска. Дура, ты же сядешь, дура!»

Глупый пингвин робко прячет тело жирное в Инете
И от страха чуть не плачет: «Дети, будут вас имети!
Прекратите ор нахальный, сдайтесь милости монаршей.
Все равно же ваш Навальный завсегдатай русских маршей!

Не вопите, смуту сея, присмотритесь хорошенько:
Если выбрать Алексея – это ж будет Лукашенко!
Вы, ей-Богу, обалдели, вы докличетесь потопа.
Он кричит на самом деле: «Пусть сильнее грянет упс!»»

Воют раки без утайки, нагло щелкая клешнями:
«Путин враз закрутит гайки – сразу всех поставит нами!
Побежите шибче зайца все, как только Путин злобный
Вам слегка прищемит яйца, брючной молнии подобный!»

Рядом мечется сорока – и кричит на той же фене ж:
«Все простудитесь – и тока, ни фига же не изменишь!
Лишь отстой – судьба России. Дайте ж ей скатиться плавно».
И всего невыносимей то, что это, в общем, правда.

Да, отнимут все победы. Да, удел у нас провальный.
Да, поднимутся скинхеды. Да, испортится Навальный.
Да, возникнет новый Чуров. Да, евреи. Да, простуда. Да, спасет нас только чудо.
А откуда? Ниоткуда!

Бурый, скоро грянет бурый...

Копрофобическое

Проблема не в диктате, не в засилье коррупции — мне по фигу она, — а только в том, ребята, что в России ужасно много сделалось говна. Вина Едра не в том, что там воруют, — богаче мы не станем все равно, — не в том, что там мухлюют и жируют; вина в другом — они плодят говно. Мы сами им становимся отчасти, оно ползет проказой по стране, и каждый час, когда они у власти, не может не сказаться на говне. Мы видим бесконечные примеры, особенно старается премьер. Вот Галич, помню, пел про говномеры — но тут утонет всякий говномер. У нас и революция бывала, суровая, кровавая страда, — но человеческого матерьяла такого не бывало никогда: сейчас, боюсь, процентов сорок девять в такое состоянье введено — не только революции не сделать, но даже путча. Чистое говно.

Иной юнец, позыв почуя рвотный, мне возразит: какая, право, грязь! Какие лица были на Болотной, какая там Россия собралась, какое поколенье молодое стояло мирно вдоль Москвы-реки... Да, собралась. Но сколько было воя: раскачивают лодку, хомяки! Продажные! Им платят из Америк! Все сговорились! Им разрешено! Говно ведь сроду ни во что не верит, как только в то, что все кругом говно. Воистину, режим употребил нас. Иные признаются без затей: дороже всякой истины стабильность, всех принципов важней судьба детей... Все тот же дух, зловонный и бесплотный, проник в слова, в природу языка — я говорю уже не о Болотной, страна у нас покуда велика. Приличий нет. Дискуссии съезжают в мушиный зуд — какой тут к черту бунт? Сейчас, когда кого-нибудь сажают, — кричат: «Пускай еще и отъе...ут!». Никто не допускает бескорыстья, никто не отвечает за слова, у каждого давно оглядка крысья, — не обижайтесь, правда такова.

Говно — универсальная основа, как в сырости осенней — дух грибной. Амбрэ любого блока новостного ужасней, чем от ямы выгребной, поскольку вместе с запахом угрюмым привычных страхов, хамства и вранья от этого еще несет парфюмом; за что нам это, Родина моя?!

Иль ты осуждена ходить в растяпах, чтоб тихо вырождалось большинство? И главное — я знаю этот запах, но трудно вслух определить его. Так пахнет Так пахнет от блатного лексикона, от наглой, но трусливой сволоты, от главного тюремного закона — «Я сдохну завтра, а сегодня ты»; от сальной кухни, затхлого лабаза, скрипучего чекистского пальто, румяных щек и голубого глаза: «Да, мы такие сволочи. И что?!». Лесной пожар так пахнет, догорая. Так пахнет пот трусливого скота. Так пахнет газ, так пахнет нефть сырая. Так пахнет злоба, злоба, — но не та, великая, и может быть, святая, с какой врагов гоняем лет семьсот, а та, с какой, скуля и причитая, строчит донос ублюдочный сексот.

Где форточка, ребята, где фрамуга, где дивное спасенье, как в кино? Но в том, как все мы смотрим друг на друга, — я узнаю опять-таки говно.

Мы догниваем, как сырые листья, мы завистью пропитаны насквозь, — и если это все чуть-чуть продлится, не верю, чтобы что-нибудь спаслось.

Друзья мои! Никто не жаждет мести. Подсчеты — чушь, и кризис — не беда. Такого, как сейчас, забвенья чести Россия не знавала никогда. Иной из нас, от радости икая, благословит засилие говна — мол, жидкая субстанция такая и для фашизма даже не годна; но этой золотой, простите, роте отвечу я, как злейшему врагу, — неважно, как вы это назовете. Я знаю: я так больше не могу. Я несколько устал от карнавала, от этих плясок в маске и плаще, я не хочу, чтоб тут перегнивало все, что чего-то стоит вообще. Я не хочу, чтоб это все истлело, изгадилось, покрылось сволочьем.

Мне кажется, что только в этом дело. А больше, я так думаю, ни в чем.